Курхинен Тойво Иванович.
– Тойво Иванович, расскажите, пожалуйста, о довоенной жизни, о родителях.
Я родился в 1934 году в деревне Куялово, под Токсово, Всеволожского района Ленинградской области. У нас дома говорили только по-фински. Моя мама, Мария Андреевна, была глубоко верующая. Она часто пела финские религиозные гимны по книге.
Отец Иван Давыдович, был бригадиром тракторной бригады. О нём написали в районной газете статью, где хвалили за успехи бригады.
День, когда я видел его последний раз, навсегда врезался в мою память. Июнь 1938 года, мне 4 года и 1 месяц. Мама говорит мне, что сегодня отца повезут в Ленинград. «Пойдем, попрощаемся с ним и передадим передачу, т.к. там его совсем не кормят».
Почему его нет дома, почему он голодный, и почему его повезут в Ленинград – я ничего не понимаю. Мы с мамой пришли к зданию милиции в Токсово. Передачу от мамы принять отказались. Мы стоим и ждем, когда выведут папу. И вот три человека с винтовками ведут моего отца к машине. Мама дает мне бутылку молока и говорит: «Беги скорей, передай молоко отцу». Я подбежал, но меня оттолкнули так, что я упал. Я заплакал, отца посадили в машину и увезли. Куда? За что? Где он?
Нам не сказали, что его расстреляли. В 1969 году я приехал к брату Андрею, он показался мне бумагу о реабилитации отца. Там не было сказано, что он был расстрелян (было написано: “Реабилитирован посмертно”).
Сейчас у меня есть полные сведения о том, что произошло. Друзья отца, привлеченные за что-то к ответственности и, будучи под следствием, дали письменные свидетельства, что мой отец «недоволен советской властью, всячески поносит её и грозит убийством коммунистов».
Мой отец был арестован 20 апреля 1938 года, приговорён 08 июня 1938 года особой тройкой к расстрелу и расстрелян в Ленинграде 18 июня 1938 года.
Мои братья не хотели ничего узнавать об этом. Мне было сказано: «Тебе надо, ты и узнавай». Столько страху нагнали, до сих пор об этом говорят шёпотом.
Я послал запрос из Якутии. Мне прислали ответ. Справка о реабилитации меня возмутила тем, что она повторяет решение суда («Был расстрелян за то, что выражал недовольство советской властью, проводил антисоветскую агитацию» и т.д.). Это ни в какие ворота не лезет. Подписал эту бумагу полковник Судиловский.
– Как Вы узнали о начале войны?
В нашей деревне было немного домов, новости распространяли очень быстро с огорода на огород. Женщины со слезами произносили страшное слово “война”. Старших братьев Андрея и Эйно отравили рыть окопы под Лугу. Над деревней стали появляться самолеты со свастикой. В первый налет было около 100 самолетов, кто-то успел подсчитать. Они шли на Ленинград, бомбили город, а на обратном пути обстреливали деревни из пулеметов. Откуда они летели? Наверное, Финляндия была уже оккупирована. Из нашей деревни было видно зарево пожаров в Ленинграде. Однажды самолеты взорвали склад с боеприпасами. Стоял такой грохот, как будто все взрывалось рядом с домом. Солдаты таскали оставшиеся боеприпасы в лес.
Наша деревня вместе с Ленинградом оказалась в блокаде. Линия фронта проходили недалеко от деревни. Стреляли из дальнобойных орудий. В деревнях рыли окопы, чтобы прятаться в них во время бомбежек. Немцы сбрасывали листовки: «Доедайте последние бобы, стройте себе гробы». Они с уверенностью писали о своей победе и призывали женщин выходить на улицу в белых косынках, чтобы их деревню не бомбили. В небе над деревней происходили воздушные бои. Чаще они кончались не в пользу наших летчиков.
Немцы применяли психологические атаки. Сбрасывали с самолета продырявленные бочки. Они падали со страшным воем, люди в ужасе разбегались и прятались в окопах. Все боялись подходить к этим бочкам, никто не знал, что в них находится. Осмелившись, первыми подходили мальчишки и бросали в них камешки.
Мальчики находили боеприпасы, чтобы глушить рыбу. Только мы не знали, как это делать. Один раз пацаны разожгли костер и кинули в него гранаты: хотели посмотреть, как они взрываются. Вдруг видим: женщина идет к ключу за водой. Мы побоялись сказать ей об опасности. И только когда она уже возвращалась, прогремел взрыв. Она очень испугалась и бросилась бежать.
Один раз был сбит немецкий самолет, летчик выпрыгнул с парашютом. Ребята сбегали в соседнюю деревню Аудио (Autio, Пустошь), где был военный городок, и показали место, он спрыгнул. Летчика арестовали. Брат рассказывал такой случай. Ребята из нашей деревни пасли коров. Пришел человек в гражданской одежде, начал расспрашивать ребят и угощать конфетами. Это было очень странно. Голод уже подступал, откуда могли взяться конфеты? Ребята догадались, что это был то ли немецкий разведчик, то ли наш предатель. Один мальчик сделал вид, что погнал коров в хлев, а сам сбегал и рассказал все военным. Военные этого человека арестовали, что с ним было дальше – неизвестно. У станции видели человека, рисовавшего карту местности, тоже сообщили военным.
– Какое питание у Вас было?
Картошку и коров из деревни забирали для фронта. Оставили на всю деревню одну корову, но потом забрали и ее. Даже собаку у нас забрали ночью. Мы слышали, как она визжала. К зиме уже были съедены все продовольственные запасы. Пили соленую воду, чтобы утолить голод. Мы с мамой ходили в лес, шкурили сосны, снимали мягкий слой коры, сушили ее и сдавали. Эту кору смешивали с мякиной и пекли из нее хлеб. Люди начали пухнуть от голода и умирать. Приходили незнакомые люди, они ходили по домам в поисках еды. Мы все получали по 125 гр. хлеба по иждивенческим карточкам. Отоваривали их в Токсово. Сестра Хильма была парикмахером и работала в военном городке, стригла военных. Это очень помогло нам. Военные делились куском хлеба.
– Как происходила эвакуация?
В 20-х числах марта 1942 года нам объявили, чтобы мы собирались в эвакуацию. Мама погрузил на санки все самые необходимые вещи, остальное закопала в огороде. Мы доехали до Осиновца и поехали в автобусе по льду. Немцы постоянно бомбили. Мама посадила меня железную ванну. Одна машина перед нами ушла под лед. Доехали до станции Кобона, там нас погрузили в товарные вагоны и повезли в Красноярский край. Мимо нас шли эшелоны с ранеными военными. Они нас угощали хлебом. Братьев с нами не было, они остались на рытье окопов. Мама очень переживала. В Сибири братья догнали наш состав, и мы с радостью встретились. Военные подкармливали нас, но все равно еды не хватало. Мы меняли еду на вещи, к месту эвакуации приехали ни с чем.
В мае 1942 мама пошла стирать в холодной воде, простудилась и умерла в больнице. Её похоронили без гроба на территории больницы. Хотя в километре – большое кладбище. Я был там в 2012 году. Не нашёл никаких следов – хотя деревня на месте, и больница существует.
Старшего брата Андрея забрали в трудовую армию. Я остался с сестрой и средним братом. Мы начали жить в 50 км от станции Тинская Нижнеингашского район в химлесхозе. У нас был небольшой участок, мы сажали огород. Брат и сестра работали на добыче живицы (сосновой смолы). Когда я пошел в школу в Сибири, то не смог учиться. Я не знал русского алфавита и плохо говорил по-русски. Меня начали дразнить. Учиться я начал только в 10 лет, а в 7-м классе получил пятерку по русскому языку. В классе были представители 7-ми национальностей, в т.ч немцы, прибалты, грек. Русский был только один. Когда мы начали изучать немецкий, я уже знал все буквы и был впереди всех.
– Когда Вы поняли, что это не только эвакуация, но и ссылка по национальному признаку?
Я не считаю, что я был в ссылке. Нас спасли от голодной смерти. Если бы мы остались в родной деревне, мы бы умерли. Когда привезли латышей, литовцев, она попали под надзор комендатуры, им нужно было отмечаться. За финнами не следили, отмечаться не нужно было. К финнам никакой неприязни не было.
Я имею удостоверение жертвы политических репрессий, но я не считаю себя таковым. У меня есть друг в Москве, грек по национальности. У него отец сидел по 58-й статье в Красноярском крае. Семья приехала к нему из Грузии. Мы вместе с ним окончили речной техникум в 1955 году и поехали работать на реку Лену. Теперь он борется за права жертв политических репрессий, пишет, что его сослали в Якутию. А я ему говорю: «Мы же на Лену в Якутию поехали сами, добровольно, как специалисты». Он там был всего год и сбежал в Москву. А я не жалею о работе на Лене. Я получил опыт работы на современном для того времени оборудовании. В прошлом году я вернулся на родину, потому что дети и внуки захотели переехать, но скучаю по Якутии. Там остались все мои друзья и солнце светит круглый год.
– Вы помните день Победы?
День Победы помнят все. По всей стране была прекрасная погода, и в Сибири тоже. Все ликовали.
– Как сложилась Ваша судьба в мирное время?
После окончания Красноярского речного техникума в 1955 году я попал по распределению в Якутию. Приехал в город Киренск, предприятие «Лензолотофлот». У нас отобрали паспорта (в кадрах). Правильно сделали, чтобы мы не сбежали. Работал на Ленфлоте (Ленском речном пароходстве).
С 55-го года жил в Белькачах, 9 лет на берегу Алдана. Сначала ходил на газоходах, потом стал главным инженером, работал на берегу.
После первой навигации встретил свою судьбу – Любовь Зосимовну. Она родилась в Сибири, в семье столыпинских переселенцев. Мы прожили вместе больше 50 лет, у нас родились две дочери.
С 63-го года мы жили в Якутске. В 1974 году я окончил Новосибирский институт водного транспорта. Работал в Якутском речном порту – главным инженером порта, главным техническим инспектором труда и начальником мастерских Якутского речного порта Ленского Бассейного управления. Будучи главным инженером «Якутского речного порта», занимался эксплуатацией перегрузочной техники фирмы «Валмет». Проработал 55 лет и вышел на пенсию в 2011 году.
Недавно купил квартиру в деревне Вартемяки, познакомился с двумя бабушками в Шуваловском парке. Рассказал о своей жизни. Сказал, что я – Тойво, финн по национальности. Одна сразу сказала мне: «Тойво – значит, Толик». Другая добавила: «Чухня». Я не сразу понял, что это за слово. Потом вспомнил, где я его слышал. Мы ехали с братом Эйно на машине в Эстонии. Он превысил скорость, инспектор-эстонец посмотрел документы, спросил: «Чухна?» – и не стал его штрафовать.
В Якутии было совсем другое отношение, я чувствовал уважение к себе. Я был отличным специалистом, моя национальность мне помогала в работе (мы работали в т.ч. на финском оборудовании). Я не понимаю, почему сейчас нас стали называть ингерманландцами*. Мы всегда были финнами.
Когда я вернулся в родные края, первым делом побывал на «Разорванном кольце», посмотрел на Ладогу. Вспомнил свой путь в Сибирь, прослезился.
Интервью записала Янина Эмилия Ильяйнен
(март 2015, ноябрь 2015)
*Примечание редакции:
Многие финны, оставшиеся в Сибири или местах проживания после ссылки (республика Коми, Волга), действительно, редко называли себя “ингерманландцами”. Это название сначала использовалось Финляндскими финнами для обозначения финнов, проживавших в Ингерманландии. В самой Ингерманландии, судя по всему, это название стало больше использоваться после возвращения из ссылок. В частности, таким образом местные финны подчеркивали то, что Ингерманландия является их Родиной. Достоверно известно, что ингерманландские финны старшего поколения, вернувшиеся из мест ссылок в Ингерманландию в 60-е годы, в речи между собой и в разговорах с заграничными родственниками использовали слова “ингерманландец”, “ингерманландский финн”, “inkeriläinen”, “inkerinsuomalainen”, “inkeriläissuomalainen” как синонимы. Помимо этого, все ингерманландские финны (независимо от того, считали себя ингерманландцами или нет) безоговорочно признавали себя просто финнами.
Интервью по-фински | Suomeksi: http://iljainen.radioviola.net/toivo-kurhinen
